– Эх, – в сердцах махнул рукой Микула. – Чужие земли под себя гребут, никак не нажрутся, а свои защитить не могут. Оттого и гуляет по Древлянской земле нечисть разная. При отце твоем разве же так было?

– Не так, – кивнул я. – Только чего об этом вспоминать? Сейчас о другом думать надобно: где Любаву искать? Как ее из полона вызволять? Как же так все случилось-то? – взглянул я на Берисаву.

– Я, было, тогда вслед за дочерью кинулся, – пододвинул мне огнищанин миску поближе, – только жена у меня на руках. Как же бросить-то? Две седмицы целых она помирала. Жаром ее жгло. Болями мучило. Натерпелась она, не приведи такого Даждьбоже никому…

– Ну, так ведь выдюжила я. На ноги поднялась, – сказала Берисава. – А как подниматься стала, так первым делом на дочку поворожила. Потому и знаю, что жива она и здорова. Далеко, правда. На Pa-реке в полоне мается. За просто так туда не доберешься. Сильно мы тебя ждали. Знали, что со дня на день придешь. Только мой-то тебя неласково встретил, – пихнула она мужа в плечо. – Ведь чуть не пришиб зятя.

– Вот так она меня, Добрыня, всю жизнь шпыняет, – пожаловался Микула. – Ушел бы давно куда глаза глядят. А не могу. Присушила ведьма.

– Да кто тебя держит? – Берисава присела на краешек скамьи. – Я бы себе сразу кого попригожей нашла. Вон, хоть того же разбойника. Он хоть и невелик, а справненький. И одежа на нем добротная. Дорогая. Даже шишак и тот лисьим мехом обшит. Не чета тебе, лапотнику, – в сапогах ходит…

Тут будто молнией меня пригвоздило.

– Погоди, – перебил я тещу. – А сапоги на нем, случаем, не рыжие?

– А ты почем знаешь?

– И зипун на нем с воротом высоким и бляхами железными обшит?

– Чудной зипун, – кивнула Берисава. – Я еще подивилась, как удобно-то. Зимой и греет, и от ворогов обороняет…

Вот тут я по-настоящему взвыл. Волком раненым заголосил. Медведем, среди зимы из берлоги поднятым, заревел. От злости на самого себя.

– Что с тобой, Добрыня? – перепугалась Берисава.

– Я же видел его! Рать с ним была! Полонян они стерегли! В Булгар-город на Pa-реку их гнали! – И вдруг понял я, что тогда, в лесу, мы с Баяном на тех самых ловцов наткнулись.

Вот почему мне булгарин чахлым таким показался. Порча ведьмина его изнедужила. Полонянку вспомнил, что на него огрызалась…

И вдруг открылось мне: это же жена моя была! Схватился я за голову и простонал отчаянно:

– И Любаву я видел, а не признал. И сердце даже не екнуло!

И почудилось мне, будто слышу я смех. Это Доля с Недолей надо мной потешаются. Вот ведь как Пряхи кудель свою заплели, как судьбу мою свили.

Прав был подгудошник. Если бы я знал тогда! Если бы только знал, что среди полонян суженая моя, не посмотрел бы на то, что врагов сотня, а я один. Рвал бы их на лоскуты. Бил бы, пока силы были. А как силы в руках кончились, зубами бы их грызть начал, пока всех не перегрыз бы.

Но не узнал я ее. Только теперь догадался: та полонянка бойкая, в рогожку укутанная, что на копья и мечи с кулаками кинулась, это она была.

Любава моя.

Любимая.

Жена.

Словно глаза мне кто-то тогда отвел. А теперь уже поздно кулаками размахивать. Год с той встречи минул. Трудно мне следы ее отыскать будет, но все одно хоть из-под земли ее достану.

– Ты чего вскочил, Добрынюшка? – Берисава мне дорогу к двери заступила.

– На восход же они отправились… – говорю я ей.

– На восход, – отвечает ведьма.

– Вот и мне туда надобно.

Остановила она меня.

– Не пущу я тебя, на ночь глядя, – сказала упрямо. – До утра здесь останешься, а потом видно будет.

– Но ведь… – попытался я возразить.

– Не то силком переночевать заставлю, – сказал мне Микула.

– Так что лучше не егози. – Берисава обняла меня по-матерински, по руке погладила. – Охолони да помысли здраво. С нами побудь, мы же тоже соскучились…

Сердце мое вслед за Любавой рвалось, однако угомонил я его. Год назад мне ерепениться надо было, а теперь одна ночь ничего не решит.

– Хорошо, – согласился я с ними.

– Вот и славно, – кивнула ведьма. – Сядь поешь. Похлебка-то остыла совсем.

Сел я обратно за стол, ложку взял.

– Мать, – Микула на жену взглянул, – ты бы налила Добрыну с дороги-то. Для сугреву и успокоения.

– Отчего же не налить, – сказала Берисава.

Невеселой наша встреча получилась. Нерадостной. Даже мед не таким пьяным показался. И хотя варево ведьмино наваристым было, а я наголодался с дороги, однако на еду несильно налегал.

И разговор у нас с огнищанином не очень клеился. Оно и понятно. Грустные мысли и меня, и его одолевали. Он о пережитом вспоминать не хотел, а я думу думал, как теперь жену свою выручать. По всему выходило, что нужно мне в Булгар отправляться. В места для меня незнакомые, к народу неведомому в гости ехать. Там следы жены искать.

Пока мы с Микулой стольничали, Берисава нас на время оставила. Из землянки наружу вышла. Долго ее не было. Мы уже корчагу с медом допили, когда вернулась она.

– Я о коне твоем позаботилась, к коровенке нашей в овин его завела, чтоб не застыл ненароком, корму ему задала. И вот еще… – сказала и веточку мне сухую протянула.

Я веточку взял, в руках повертел. Ничего особенного. Ветка как ветка. Маленькая совсем, не длиннее пальца, сухонькая, как сама Берисава.

– Что это? – спрашиваю.

– Как найдешь Любаву, так ей передашь. – Ведьма со стола убирать начала. – А пока спрячь до поры, да не потеряй смотри.

– Не потеряю, – ответил я и веточку в калиту спрятал.

Бессонной эта ночь нам выдалась. До самого рассвета мы с Микулой и Берисавой разговоры вели. Рассказал я им про свое житье-бытье в полоне киевском. Все рассказал. Без утайки. И про Ольгу, и про то, что Путяте в деле его отказал. Поняли они меня. Корить и стыдить не стали.

– Выживать тебе нужно было, и не нам тебя судить. Путята всегда был дюже горяч. Ему бы только мечом рубить. А с женой своей сами разберетесь, – только это мне ведьма и сказала.

А потом поведала о том, как Любава из Киева вернулась. Как сама не своя ходила, как на себя и меня злилась, пока Берисава ее не окоротила. О чем там бабы меж собой говорили, ведьма при себе оставила. Только понял я, что после разговоров этих переменилась Любава.

– Успокоилась она. О тебе вспоминала часто. Жалела, что оставила тебя, а снова в Киев вернуться гордость ей не позволила, – помолчала старуха, а потом добавила: – Ждала она тебя сильно.

А в очаге огонь дровами потрескивал, мирно так, буднично. И казалось порой, что нет беды и Любавушка моя здесь где-то. Просто отлучилась по каким-то своим делам. И поглядывал я на дверь землянки. Все чудилось, что сейчас она отворится и войдет моя жена. И рядом присядет.

Но не отворялась дверь. Лишь ветер зимний за ней соснами шумел. Да за стеной бревенчатой в овине конь мой вздыхал, будто чуял новую дорогу дальнюю. Потому и горько на душе моей было. Муторно…

Рано утром простился я с Микулой и Берисавой. Крепи и терпения в горе их пожелал. За припасы, ими приготовленные, поблагодарил. На коня сел, калиту выпростал. Взглянул на веточку заветную, на колту, ту, что вернуть жене поклялся, на груди за пазухой богатство свое спрятал, дернул поводья да навстречу солнцу восходящему поскакал…

Конец второй книги Декабрь 2004 – июль 2005

Действующие лица

Добрый, сын Мала (Добрыня) – бывший княжич Древлянский. Полонянин княгини Ольги.

Любава, дочь Микулы – жена Добрыни.

Ольга, дочь Асмуда – княгиня Киевская.

Святослав, сын Игоря – каган Киевский.

Свенельд, сын Асмуда – воевода и наставник Святослава.

Дарена, дочь Любояра – жена Свенельда.

Мала (Малуша), дочь Мала – сестра Добрыни. Бывшая княжна Древлянская. Холопка княгини Ольги.

Андрей (Разбей) – проповедник христианский.

Григорий – ученик Андрея.

Никифор – послух Григория.

Звенемир – верховный ведун Перуна Полянского.